40 лет назад «пятилетка пышных похорон» сменилась эпохой перестройки Поделиться
«Дорогие товарищи, вы будете смеяться, но нас опять постигла тяжелая утрата…» Событие, послужившее поводом для этого образчика черного политического юмора, случилось 40 лет назад: 10 марта 1985 года после тяжелой продолжительной болезни ушел из жизни Генеральный секретарь ЦК КПСС, председатель Президиума Верховного Совета СССР Константин Устинович Черненко. Третий советский лидер и шестой член Политбюро ЦК, скончавшийся на «боевом посту» за три года.
Фото: AP
Михаил Суслов (25 января 1982 года), Леонид Брежнев (10 ноября 1982 года), Арвид Пельше (29 мая 1983 года), Юрий Андропов (9 февраля 1984 года), Дмитрий Устинов (20 декабря 1984 года), Константин Черненко… Эту странную эпоху вскоре после ее окончания назовут «пятилеткой пышных похорон». Что может показаться не совсем хронологически точным. Но если начинать отсчет эпохи со смерти Косыгина, то все верно: восьмой советский премьер приказал долго жить 18 декабря 1980 года.
Правда, Алексей Николаевич Косыгин, в отличие от остальных «кремлевских старцев», успел до смерти уйти в отставку. Но, во-первых, на пенсии прожил всего ничего, меньше двух месяцев. Так что и про него смело можно сказать: «сгорел на работе». А во-вторых, те похороны тоже были весьма пышными. Не хуже, чем у других.
В общем, сколь бы широкой и отзывчивой ни была душа советского человека, столько всенародного горя за такой короткий промежуток времени она вместить не могла. Поэтому финальный акт этой затянувшейся трагедии воспринимался уже как трагикомедия, вызвал не потоки слез, а девятый вал анекдотов и шуток.
Длинную череду пышных похорон прозвали «гонкой на лафетах». Еще один популярный анекдот тех дней, классика жанра: «Человека останавливают на подходе к Красной площади в день прощания с Черненко: «У вас есть пропуск?» — «У меня абонемент!»
Впрочем, справедливости ради, дело тут не только в стечении обстоятельств. К тому, что советский народ не ощутил потерю такой уж тяжелой, руку приложил и сам Константин Устинович.
Практически все хорошо знавшие Черненко, даже недоброжелатели, отмечают его покладистость, мягкость, отзывчивость и незлопамятность. Но все, даже те, кто относился к нему очень хорошо, отмечают полное отсутствие лидерских качеств. Тем более — качеств, необходимых руководителю государства. Характеристика в данном случае почти дословно повторяет оценку, данную героиней фильма «Простая история» другому герою картины: «Хороший мужик, но не орел».
Вот, к примеру, как характеризовал предпоследнего лидера СССР «архитектор перестройки» Александр Яковлев: «Черненко как человек был незлобивым, компанейским, открытым. Как политик — полуграмотен, постоянно нуждался в опеке, ибо мало знал и еще меньше понимал. Стандартный тип бумаготворца, случайно вытащенного наверх Брежневым, как человека, даже на предательство неспособного. О творчестве и говорить нечего».
А это — мнение Александра Бовина, многолетнего спичрайтера Леонида Брежнева: «Серый, пустой чиновник. Главная кадровая ошибка Брежнева. И ведь не злой, не коварный, не капризный, просто — никакой».
Более взвешенную оценку давал в своих мемуарах академик Евгений Чазов, начальник 4-го Главного управления при Минздраве СССР в 1967–1986 годах. Но и она далека от восторгов: «Для многих в стране, да и в окружении Брежнева, его быстрый взлет на самые первые позиции в руководстве партии был неожиданностью.
Однако, если исходить из нарастающей недееспособности Брежнева, которому в связи с этим требовался честный, преданный и ответственный человек, в определенной степени второе «я», то лучшую фигуру, чем Черненко, трудно было себе представить.
Его пытаются изобразить простым канцеляристом, оформлявшим документы. Это глубокое заблуждение. Да, он не был эрудитом, не имел он и своих идей или конструктивных программ. Ему было далеко не только до Андропова или Косыгина, но даже до догматика Суслова.
Но вряд ли кто-нибудь лучше, чем он, мог обобщить коллективное мнение членов Политбюро, найти общий язык в решении вопроса с людьми прямо противоположных взглядов — Андроповым и Сусловым, Устиновым и Косыгиным. Но самое главное, благодаря чему он всплыл на поверхность, было то, что никто лучше него не понимал, чего хочет Брежнев, и никто лучше Черненко не мог выполнить его пожелания или приказания».
Его называли «тенью Брежнева». И это, пожалуй, самая точная оценка и самой исторической личности, и роли этой личности в истории. Даже придя к власти, он остался, в сущности, все той же брежневской «тенью». Что в отсутствие самого Брежнева на практике означало вакуум власти. Достаточно быстро этот вакуум ощутила вся страна — не только «верхи», но и «низы». Скрыть то, что «царь не настоящий», было невозможно.
«Очень скоро выяснилось, что общество не воспринимает его всерьез, хотя идеологическая служба ЦК предпринимала невероятные усилия для пропаганды «образа генсека», — писал в своих мемуарах Михаил Горбачев. — Масштаб его личности, отсутствие самостоятельного опыта политической и государственной деятельности, поверхностные знания реальной жизни страны, слабые волевые качества — все это было очевидно.
В апреле 1984 года Черненко, как бы повторяя и продолжая путь Андропова, посещает московский металлургический завод «Серп и молот», встречается с рабочими. Но контакт не получился, напротив, встреча лишь подлила масла в огонь. Ему было трудно среди людей».
Хотя Михаила Сергеевича трудно отнести к беспристрастным историческим свидетелям, в данном случае с ним вполне можно согласиться. Примерно такими же были ощущения всех остальных свидетелей 13-месячной эпохи Черненко. Эпохи безвременья, ожидания перемен и полного отсутствия даже намеков на эти перемены. Эпохи даже не застоя, а полного штиля, духоты, напоминавшей сгущение воздуха перед грозой и ощущавшейся многими даже физически.
О глубине поразившей общество депрессии свидетельствует в том числе статистика самоубийств: своего пика в СССР уровень суицидов достиг в 1984-м, то есть как раз при Черненко. Для справки: в этом году добровольно ушли из жизни 81,4 тысячи граждан. Уже в следующем, 1985-м, то есть после начала перестройки, ужасная кривая резко пошла вниз: 68,1 тысячи. А еще через год опустилась до 52,8 тысячи.
Словом, смерть Черненко, как бы это цинично это ни звучало, имела намного большее значение для истории, чем его жизнь, отданная, согласно речи Горбачева на траурном митинге, посвященном памяти его предшественника, «делу партии, интересам народа».
Жизнь Константина Устиновича — и впрямь достаточно простая история. Не лишенная, конечно, своих зигзагов и белых пятен. Какая же политическая биография без них? Но значение этих тайн и перипетий не выходит за пределы личной судьбы Черненко. Чего никак нельзя сказать об обстоятельствах его ухода из жизни. Тут, напротив, все очень непросто. И теснейшим образом связано с судьбой страны. Черненко в Крыму — с женой, дочерью и внуком. Фото: AP
«В марте 1990 года, покидая пост министра, я пришел официально попрощаться с М.Горбачевым, — рассказывал Евгений Чазов (в 1986–1990 годах он занимал пост министра здравоохранения СССР). — К этому времени мы были уже далеки друг от друга, и визит носил больше протокольный характер. В разговоре Горбачев неожиданно затронул тему смерти Черненко, со дня которой прошло уже пять лет: «Знаешь, они (я понял, что это — о бывшем окружении Черненко, части старого аппарата ЦК, потерявшего или теряющего свои позиции и власть) распространяют слухи, что смерть Черненко была ускорена для того, чтобы я занял пост Генерального секретаря».
По словам Чазова, его удивила «не тема разговора, а та эмоциональность, с которой это было сказано». Он поспешил развеять беспокойство руководителя страны: «Михаил Сергеевич, стоит ли обращать внимание на пустую болтовню?.. Если же говорить о сугубо медицинской стороне, то нам, врачам, и Константину Устиновичу повезло, что мы смогли его спасти еще в 1983 году…» Мой ответ, как мне показалось, успокоил М.Горбачева».
Но, возможно, Евгений Иванович немного лукавил. Вряд ли Горбачева могло успокоить напоминание Чазова о более чем странной болезни, свалившей Черненко летом 1983 года. Ведь слухи о том, что смерть Черненко была «ускорена», базируются в первую очередь именно на ней.
Конечно, и до этой истории Константина Устиновича нельзя было назвать полностью здоровым человеком. Скажем, легкие мучали его уже тогда. Но инвалидом он отнюдь не был. И не таким уж, кстати, был старцем: на момент смерти — 73 года. Даже по тогдашним политическим меркам возраст отнюдь не запредельный, а по нынешним — и вовсе не «дедский», а детский.
«Начиналась болезнь странно, — вспоминал помощник Черненко Виктор Прибытков. — Очень странно. Я, пожалуй, один из немногих, кто присутствовал при первых ее проявлениях».
Дело было в конце августа 1983-го. Константин Устинович, имевший тогда статус второго лица в государстве, отдыхал в Крыму и, по свидетельству помощника, чувствовал себя прекрасно: «Черненко весь день на море. Купается, загорает и… вовсю ворчит на своего охранника — Владимира Семеновича Маркина». Ворчит из-за того, что тот, по мнению шефа, чересчур его опекает, следует по пятам.
«Черненко снова идет к воде, плывет на спине, невзирая на запретные буйки, уходит далеко в море, — продолжает Прибытков. — А Маркин знай гнет свою линию — по-прежнему в двух-трех метрах… Не покидает. Препирались они так, препирались, вылезли из воды и уселись на песке. Рядышком сидят. Разница в годах большая, а выглядит Черненко неплохо… Видимо, влажный морской воздух на пользу. Даже про астму бронхиальную, что его давно мучает, забывать стал».
Это подтверждает и Чазов: «Чувствовал он (Черненко. — ) себя превосходно и уже собирался возвращаться в Москву, чтобы начать активно работать». В общем, совсем не похож этот образ на ту с трудом говорящую и едва передвигающуюся развалину, которую советские граждане увидят через полгода на экранах своих телевизоров. Каковы же были причины столь быстрой и радикальной трансформации? Они, увы, точно неизвестны.
Доподлинно известно лишь, что началось все после того, как Черненко отведал копченой ставриды, которой его угостил отдыхавший поблизости министр внутренних дел СССР Виталий Федорчук. Министр сам ловил, сам солил, сам коптил рыбку. И очень гордился своим «коронным блюдом». Доставил гостинец тоже лично: летним вечером Федорчук появился в резиденции, где отдыхали Черненко с семьей и «свитой», с увесистым пакетом рыбы. «В принципе, в этом визите не было ничего необычного, — отмечает Прибытков. — Федорчук и Черненко давно знали друг друга».
Подарок был съеден в тот же вечер. Что называется, за милую душу. Но ночью Константину Устиновичу стало плохо. «Боли в животе, — рассказывал помощник. — Рвота. Сильное отравление. В крайне тяжелом состоянии его срочно переправляют в Москву. Так спешно, что даже я — ближайший помощник — узнаю об этом лишь утром. Что произошло? Говорят, вроде рыба оказалась не слишком свежей…»
Собственно, испортившаяся ставрида и стала официальной версией. Ее, в частности, изложил в своих мемуарах Евгений Чазов: «У нас было правило — проводить строгую проверку всех продуктов, которые получало руководство страны. Для этого как в Москве, так и в Крыму были организованы специальные лаборатории.
Здесь же то ли охрана просмотрела, то ли понадеялись на качественность продуктов, которые прислал близкий знакомый, к тому же министр внутренних дел, короче — такой проверки проведено не было. К несчастью, рыба оказалась недоброкачественной — у Черненко развилась тяжелейшая токсикоинфекция с осложнениями в виде сердечной и легочной недостаточности…»
Но некоторые обстоятельства происшествия в «рыбную» версию совершенно не укладываются. «Ставрида была на удивленье хороша, — свидетельствовал Прибытков. — Свежая, жирная, чуть солоноватая. Под свежую отварную картошечку — просто объедение. Угощалась черноморским деликатесом вся семья. Анне Дмитриевне (жене Константина Черненко. — ) рыба очень понравилась.
По ее признанию, трудно было оторваться… Ну и дела! Все члены семьи живы и здоровы. У Анны Дмитриевны ни малейших признаков недомогания. А Константин Устинович в кремлевской реанимации. Просто удивительная ставрида «точечного бомбометания»!»
Конечно, это могло быть объяснено и простой случайностью: Черненко попалась плохая рыбина, а остальным участникам трапезы — хорошие, доброкачественные. Теория вероятности допускает еще и не такие совпадения. Но в голову невольно приходят и другие возможные объяснения. Например, такое: токсин, попавший в организм Черненко, был, скажем так, рукотворного происхождения и, вполне возможно, вообще никак не был связан с рыбой. Рыба, говоря языком соответствующих компетентных органов, была «легендой». Прикрытием.
Никаких, ни малейших доказательств эта версия, понятно, не имеет. Но, строго говоря, вероятность ее никак не меньше, чем у версии случайного отравления некачественной рыбой. Пожалуй, даже побольше. Да и последствия отравления были какими-то уж слишком тяжелыми для «естественной» пищевой интоксикации.
«С большим трудом нам удалось его спасти, но восстановить его здоровье и работоспособность до исходного уровня было невозможно, — констатирует Чазов. — Из больницы выписался инвалид…»
Кстати, если верить Прибыткову, то Чазов поначалу вообще не мог толком объяснить случившегося с его шефом: «Что с ним произошло?» — спрашиваю я сразу же по возвращении в столицу у самого главного медика страны — академика Евгения Ивановича Чазова. Тот отчего-то прячет взгляд, уводит глаза в сторону. С трудом выуживаю у него признание:
— Вирусная инфекция…
— ?!
Внятного, вразумительного ответа я так и не услышал».
Крайне любопытен и рассказ Чазова о реакции Андропова на случившееся с Черненко. Уточним: Константин Устинович, второе лицо в советской властной иерархии, после отдыха, который уже подходил к концу, должен был принять вахту у первого лица — остаться на хозяйстве вместо Андропова, который теперь в свою очередь должен был отправиться отдыхать. То есть Юрия Владимировича, по идее, должны были расстроить сразу два обстоятельства: и то, что товарищ по работе попал в беду, из которой, возможно, уже не выкарабкается, и тот факт, что из-за этого придется менять каникулярные планы.
Однако реакция была совершенно иной. «Андропов, которого я проинформировал о состоянии Черненко, сочувственно, но совершенно спокойно отнесся к сложившейся ситуации, — вспоминал Чазов. — Когда я в заключение нашего разговора спросил, не изменил ли он свои планы в связи с болезнью Черненко, он ответил: «Я ничем ему помочь не могу. А в ЦК останется Горбачев, который в курсе всех дел и спокойно справится с работой. Так что причин не ехать в отпуск у меня нет».
Чазов, то и дело восхищающийся Андроповым в своих мемуарах, называющий его образцом политика, государственного деятеля, а себя — его единомышленником, другом, членом его команды, оставляет эти слова своего кумира без комментариев. Но между строк чувствуется, что такой ответ его неприятно удивил. Похоже, он ждал более человеческого отношения, большей эмпатии. А тут чуть ли не прямым текстом было заявлено: ну и … с ним. Незаменимых у нас нет.
Но на самом деле ничего удивительного в такой реакции не было. Какими бы ни были причины болезни Черненко, естественными или не очень, очевидно, что «тень Брежнева» Андропову была совершенно не нужна. Только мешала, путалась под ногами, нарушала планы и расчеты. У него к тому времени была уже своя «тень». Которая, правда, в отличие от Черненко, придя к власти, зажила своей собственной жизнью. Да такой, что ее покинувший к тому времени бренный мир покровитель наверняка не раз перевернулся в гробу.
Если судить по результатам правления, то наиболее грандиозную кадровую ошибку среди всех советских вождей допустил не Брежнев, выдвинувший Черненко, а Андропов, обеспечивший взлет Горбачева. Впрочем, Черненко этому взлету тоже немало поспособствовал.
Да, Андропов «выращивал» Горбачева явно с прицелом на то, что тот станет его преемником. Но, во-первых, никакого однозначного завещания на этот счет не оставил. Имеются лишь косвенные свидетельства. Что, в принципе, допускает и ту версию, что под конец жизни Юрий Владимирович засомневался в Горбачеве. А во-вторых, после смерти Генерального секретаря его кадровая воля уже мало что значила. СССР был хотя и не демократией, но все-таки далеко не монархией.
Судя по воспоминаниям Евгения Чазова, в феврале 1984 года шансов у Горбачева возглавить страну не было от слова «совсем». Из разговоров с Дмитрием Устиновым, другом и ближайшим доверенным лицом Андропова, кремлевскому главврачу было известно, что умирающий генсек видит на своем месте Горбачева и что Устинов выбор Андропова полностью одобрял. Однако у прочих «кремлевских старцев» было другое мнение.
«На следующий день (после смерти Андропова. — ), хотя, возможно, это было и 11 февраля, к нам в спецполиклинику на Грановского заехал Устинов, — вспоминал Чазов. — Всегда общительный, веселый, разговорчивый, он при встрече со мной выглядел на этот раз смущенным и несколько подавленным.
«Знаешь, Евгений, — заявил он без всякого вступления, — Генеральным секретарем ЦК будет Черненко. Мы встретились вчетвером — я, Тихонов, Громыко и Черненко. Когда началось обсуждение сложившегося положения, я почувствовал, что на это место претендует Громыко, которого мог поддержать Тихонов. Ты сам понимаешь, что ставить его на это место нельзя. Знаешь его характер. Видя такую ситуацию, я предложил кандидатуру Черненко, и все со мной согласились. Выхода не было». Он ни словом не упомянул о Горбачеве…»
Кандидатура дышащего на ладан, слабого, нерешительного Черненко была компромиссом. Черненко устраивал всех, но больше всего — Горбачева и его «группу поддержки». «Как это ни покажется парадоксальным, избрание Черненко на пост Генерального секретаря было очередным подарком судьбы Горбачеву, — отмечал Чазов. — Приди на этот пост кто-то другой из группы старейших членов Политбюро, полный здоровья и политических амбиций, тот же А.А.Громыко или В.В.Гришин, кресло генсека было бы занято надолго, а значит, не было бы и весны 1985 года».
Иными словами, получается, что одну из главных, а возможно, и ключевую роль в сценарии прихода Горбачева к власти сыграл Черненко. Он легко мог сорвать этот план, если бы отказался от непосильного для него во всех смыслах бремени высшей власти. Но не смог отказаться…
«Когда Черненко вернулся домой с пленума, где его избрали Генеральным секретарем, — рассказывал Виктор Прибытков, — Анна Дмитриевна — супруга — встретила его буквально со слезами на глазах:
— Что ты наделал, Костя? Зачем согласился?
Тот тяжело опустился на стул в прихожей и, виновато глядя на жену, пробормотал:
— Так надо! Нет другого выхода…»
С точки зрения нормальной, обычной человеческой логики неправота Черненко очевидна. Выход был, и не один. Совершенно необязательно было доканывать себя. Для справки: дабы обеспечить жизнедеятельность новоизбранного Генерального секретаря, в его кремлевском кабинете установили кислородный аппарат, без которого он не мог обходиться. 13 месяцев его правления было издевательством над страной, над здравым смыслом, но в первую очередь — над ним самим.
Но что, если, находясь на пороге вечности, прекрасно сознавая свое положение и свои перспективы, Константин Устинович, говоря «так надо», имел виду не себя и не «заботливых» товарищей по «серпентарию друзей», а иную, более высокую инстанцию, определившую для страны тот путь, которым она в итоге пошла?
Впрочем, возможно, все намного проще, и правы те, кто называет власть наркотиком, от которого вкусивший вволю сладкого дурмана не в силах оказаться, даже стоя одной ногой в могиле.
