Известный социолог, профессор Северозападного университета (Иллинойс), обладатель научной степени Doctor of Philosophy Госуниверситета Нью-Йорка Георгий ДЕРЛУГЬЯН почти четверть века живет в дальнем зарубежье. Он весьма серьезно занимается вопросами диаспоры, сохранения национальной идентичности…
Проблему знает не понаслышке — изнутри, и не только как ученый, но как армянин диаспоры. Его размышления, публикуемые ниже, реально высвечивают жизнь зарубежных соотечественников. Они очень актуальны, особенно для армянской диаспоры вообще и отдельных общин, в частности. Красноречивый вопрос сына доктора Дерлугьяна – «Папа, ну что у меня армянского?” – не случайно выведен в заголовок. Это действительно проблема, нарастающая как снежный ком. Ведь каждый армянин, живущий вне своей родной среды, его дети, могут растерять национальные черты и качества. Вот о чем должно заботиться всемирное армянство.
Национальные краски диаспоры
Национальное государство сегодня очень сильно меняется. В старых национальных государствах предполагалось, что человек должен быть нормальным французом или американцем. Вообще-то подразумевалось, что нормальный советский человек говорит по-русски. Сейчас допустимо существовать в нескольких культурных и политических измерениях. В Америке это уже очевидно. В связи с этим сразу возникает важный вопрос, на каком языке существует диаспора? Похоже, что неуклонно идет исчезновение языков. Речь не только о языках Полинезии или малых народов Кавказа. Посмотрите, как сократился ареал даже немецкого языка. Ведь до 1914 года культурные люди в Европе, хочешь не хочешь, должны были знать немецкий. А сегодня, в общем-то, даже в Германии можно, наверное, прожить, не зная немецкого. Сокращается ареал французского, хотя французы отчаянно борются против этого. Английский язык становится этаким “пиджином” (упрощенная форма языка при межэтнических контактах), на котором все вокруг общаются между собой — китаец с венгром, араб с русским.
Когда-то я сам воспринимал это как скандальное предположение, но мы не можем утверждать, что армянская диаспора в России сохранит армянский язык. Тут надо думать более прагматично: а сохранит ли эта диаспора какие-то чувства по отношению к Армении, армянской культуре? Думаю, может сохранить. Я думаю, одно из сильнейших средств очеловечивания среды обитания — этническая культура. Как украшается жилище, что ставится на стол и как. Я, честно признаться, иногда просто ругаюсь с женой — она слишком много времени тратит на то, чтобы накрывать стол, особенно когда у нас гости. Сколько потом посуды приходится мыть?! Но вот вчера у меня собрались ученые из разных стран — где бы еще мы так тепло посидели, в каком ресторане? Настоящий домашний стол, где паштет приготовлен руками жены, где стоит пасуц толма, стоит наше вино, сыр чанах, привезенный из Еревана. То, что ученые-антропологи называют передатчиками эмоций. Таким передатчиком могут быть практически любые эмоционально заряженные предмет или действие. Никакой мистики, заряд эмоций в нас самих, а предмет — повод о нем вспомнить. Я ведь могу купить и французский сыр, и швейцарский, и какой-нибудь редкий испанский овечий тройного копчения в виноградных листьях. Не буду утверждать, что армянский сыр самый лучший в мире. Но для нас подать его, украшенным зеленью, на расписной тарелочке, купленной на ереванском Вернисаже, — это совершенно другое дело. Чтобы чай был в подстаканниках, на которых выгравировано по-армянски нечто очаровательно старомодное вроде “Жорику от Марусяк в день 39-летия, 1964 г.”. Есть еще серебряный подстаканник хрущевских времен с надписью “Миру — мир” или с изображением здания МГУ, где я учился и жил в общежитии. Эти вещи делают другим обиход. Стол, за которым мы произносим тосты… Вот в этом смысле я считаю, что остаюсь армянином. Когда начинаются разговоры про национальные интересы, я, честно говоря, умолкаю и хочу отойти в сторону. Существует представление об ограниченном количестве скамеек, помеченных национальной краской. Есть и люди, которые заняли уже все центральные места — и ради Бога, пускай они сидят на этих скамейках и громко рассуждают о своем армянстве. Мир достаточно большой, лично я много где могу жить. А вот что я делаю у себя дома в Чикаго — это мое дело. Возьму вот и прилягу на армянском карпете посреди комнаты. Трудности, конечно, возникают. Например, сын спрашивает: “Папа, ну что у меня армянского? Я не знаю армянского языка, был в Армении два раза в жизни. У меня только армянская фамилия, очень трудная для всех”. — “Прочти рассказ американского армянина Уильяма Сарояна. Есть у него “Письмо моей маме, которое она никогда не сможет прочесть”, потому что мама не могла читать по-английски, а Сароян не мог писать по-армянски. Почему это важно? Ну, понимаешь, в общем-то, было бы неестественно, если бы ты считал себя американцем. Ты не вполне американец. Но кем-то ты должен быть. Когда-нибудь ты поймешь, что это важно, это просто здорово приятно. Не хочу, чтобы это было для тебя каким-то обязательством. Ходить на какие-то армянские собрания или в армянскую церковь. Если тебе это приятно — походи. Пообщайся с людьми. Научись играть в те же нарды. Я хочу, чтобы ты получал от этого удовольствие. Чтобы знал, какой кофе мы пьем, как танцуем. Это такие маленькие ритуалы, которые создают социальную жизнь”. Как социолог я знаю, конечно, что кофе в Ереване начали пить всего 50-60 лет назад. Привычку пить кофе принесли репатрианты сразу после войны, и это стало модно в культурных домах — не чай пить, как все, а кофе. Но все меняется, теперь для нас “круто” пить чай из хрустальных стаканов с подстаканниками, особенно в Америке — у кого еще такие есть? Но опять-таки я хочу подчеркнуть, что речь идет о вместилище эмоциональной энергии.
«Всемирное армянство» и конструирование традиций
…Всем диаспорам присуща политизация самого худшего толка. Политизация по шкале — кто более или менее аутентичен. Многие люди из диаспоры считают себя более “настоящими”, чем живущих на родине. Я сталкивался с украинской диаспорой, они указывают украинцам, приезжающим в Канаду из Украины, что у тех неправильный украинский, испорченный русским. Любая диаспора, как правило, более националистична, чем люди, живущие на родине. Это очень просто понять. Социология показывает распределение отношений. С одной стороны, уход в мейнстрим страны проживания. Такие люди в какой-то момент могут махнуть рукой на диаспору: да пошли они со своим национализмом, я вообще американец. Зачем мне по воскресеньям ходить именно в армянскую церковь? С другой стороны, суперактивисты диаспоры мало чем рискуют. Это национально-политические активисты по воскресеньям.
Но диаспора может быть культурной, потому что культура — это менее конфликтный вариант передачи эмоциональной энергии, в отличие от политики, которая всегда конфликтна, это всегда политика против кого-то. Да, в политике тоже есть огромный заряд эмоциональной энергии, но это энергия конфронтации. И это опасно. Политика — это борьба. Когда-то вы выигрываете, когда-то терпите поражение. Терпя поражение, можно потерять слишком многое…
“Всемирное армянство” пытается диаспору политически мобилизовать, произносятся речи. Я скептически к этому отношусь. Как социолог я знаю, что это не работает. Но одновременно как армянину мне бы очень хотелось, чтобы это сработало. И я как социолог начинаю думать: хорошо, а как бы это могло сработать? Да, конфликт… Великий классик социологии Эмиль Дюркгейм говорил, что конфликт с “чужими” лучше всего объединяет любое общество. Он же говорил, что очень важны общие ритуалы. Под ритуалом имеется в виду очень широкое понятие: футбольные состязания, парады, на которые выносятся флаги, церковные богослужения, общий стол по воскресеньям, когда люди вместе пируют, или просто прогулки по бульварам и кафе. Это традиция — это мы делали раньше и повторяем еще раз. Что такое традиция? Попросту то, что люди сделали больше, чем два раза, и им это показалось успешным, понравилось, поэтому они повторяют сделанное снова и снова, уже не особенно задумываясь.
Сегодня доказано, что ритуалы нередко создаются в том числе искусственно, сознательно. Скажем, традицию шотландцев носить юбку “килт” распропагандировал Вальтер Скотт в 1820-е годы. Он купил замок на границе Шотландии и Англии, привозил туда гостей, наряжал их в эти килты и рассказывал, какая клетка обозначает какой клан, и считается, что он по большей части придумал, что у каждого клана есть своя клетка. Первое время это выглядело нарочито, а потом людям понравилось, и это как-то приросло. Потом килт становится частью парадной военной формы шотландских полков Британской империи. Есть книга “Изобретение традиций” под редакцией Эрика Хобсбаума и Теренса Рейнджера — там одна из статей как раз об этом. Виски, поэзия Бернса, игра на волынке, и вот практически из ничего формируется шотландская национальная идентичность. Ведь шотландцы к тому времени практически полностью утратили свой язык, перешли на английский. Государство не может это создать, должны быть статусные фигуры — как у норвежцев. Норвежцы были бы просто провинциальными рыбаками Дании или Швеции — их создали Эдвард Григ, Ибсен. Люди, которые буквально в одном поколении придумали норвежскую культуру и убедили большую часть норвежцев и, более того, даже образованных людей, живущих в столичном Копенгагене, что быть норвежцем просто здорово. Вот в этом мой призыв к интеллигенции: надо думать о том, как сделать что-то, чтобы это было здорово, без натужности и выспренности, и было бы притом армянским. Архитектура, фильмы, книги, ковры, музыка, самая разнообразная армянская кухня. Я призываю к сознательному и талантливому конструированию традиций — чтобы людям было здорово. Армяне это очень хорошо умеют или умели еще совсем недавно. Когда людям здорово, передается эмоциональная энергия. То, что прочно “склеивает” общество на разных уровнях, семьи, нации, профессионального, соседского, дружеского сообществ и т.д.
Язык — «неважная» потеря?
Из чего состоит в социальном смысле любая культура? Не только из того, что передается (эмоции, образы), но также из передающих каналов, из людей. Что такое социальная сеть? Это люди, связанные определенным образом, которые нашли друг друга через какие-то организации, ритуалы, площадки для встреч. Диаспора, конечно, должна иметь свои организационные ядра, чтобы поддерживать эти площадки, организовывать передачу. Хорошо, если в диаспоре будут разные группы по интересам. Например, у моего сына в американской школе есть армянский клуб. Я его спрашиваю, почему ты туда не ходишь? По его словам, они там только собираются и едят толму, причем западноармянскую, из риса. К еде мой сын довольно равнодушен, но вот вдруг начал проявлять литературный интерес. Если бы его американо-армянские однокашники вместе еще и читали Уильяма Сарояна, может быть, он и пошел бы. Должны быть не только кулинарные или религиозные варианты соединения диаспоры. Просто надо смотреть, что работает, экспериментировать. Мир слишком быстро меняется. Всегда в любой диаспоре будет огромная проблема социализации молодежи, потому что у нее есть выбор: стать частью основного общества или частично оставаться в диаспоре. Это очень трудная борьба — и для любой диаспоры, и для любых родителей. Приведу два эпизода из воспитания собственных сыновей в Америке. Я не могу их научить армянскому, я его сам не знаю далее букваря. Однажды я понял, что они не хотят говорить и по-русски. Неловко, трудно, ни к чему — я же знаю английский, так почему мы дома не говорим на нем, как все? Тут я понял, что скоро произойдет то же самое, что случилось в детстве со мной. Мой отец перестал говорить по-армянски, когда женился на маме, а она у меня кубанская казачка, и, кстати, ей родной — станичный украинский диалект. Но теперь они говорили между собой по-русски, как все, и действительно сами забыли свои родные языки. Родители совсем не считали эти потери важными: мол, в старые времена так говорили между собой люди на базаре. Мне стоило огромного труда выучить армянский и украинский языки хоть в какой-то степени. Но мне эти языки нравятся, и весело иногда ошеломить хохла словами: “Тю, та чи не бачите, шо я ж вирмен?”
Итак, я понял, что мои дети вскоре заговорят по-английски так, как говорит американское телевидение. Но нельзя ведь все запретить, нельзя завесить окна шторами, чтобы они не видели, что за окном Америка. И я решил своих детей “подкупить”. Я понавез в Америку огромное количество отечественных мультфильмов и фильмов — у меня сейчас осталось больше тысячи “пиратских” видеокассет, купленных в 1990-е годы. Дети у меня смотрели не только советские мультфильмы, но и комедии с Луи де Фюнесом, Бельмондо, Челентано, которых в Америке совершенно не знают. Однажды мой сынишка младший приходит из школы и показывает в учебнике Эйфелеву башню: “Папа, мы же отсюда?” — “Как отсюда, это ведь в Париже. Мы от Парижа, прямо скажем…” — “Но мы же из Европы!” И оказалось, что у них в школе образовалась “этническая” группировка европейцев. Это было очень смешно. В нее входил грек баскетбольного роста, ирландец и француз, потом прибавился еще и немец. Такая “банда” европейцев. Они знали, кто такой Зинеддин Зидан, а вся остальная школа не знала. И еще они знали, кто такие Астерикс и Обеликс. Фактически их объединяло французское. Тут я понял, что диаспора так и должна формироваться — это здорово, что у вас есть что-то особое. Помните фильм “Моя большая греческая свадьба”? Он снимался здесь, в Чикаго, режиссер Ния Вардалос снимала о себе, практически свою собственную семью и общину. Что было здорово в этом фильме — она показала, что в ее греческой семье есть большой запас жизненной эмоциональной энергии, жизнь бьет ключом. И все это по контрасту с комфортабельной, но очень блеклой жизнью в семье американского жениха. Это очень достоверный фильм, он показывает, что греческая диаспора сохраняет огромный эмоциональный заряд, и это позволяет им быть счастливыми в американском обществе. Молодой парень-американец вливается в их среду — принимает православие, селится среди греков. Это все реально: я вспоминаю, что как-то познакомился с советом местной армянской общины, и оказалось, что он едва ли не целиком держится на женщинах, причем две из них ирландки, одна — гречанка и, наконец, самая что ни на есть англо-американка из давних американцев. Все они благодаря своим мужьям перешли в Армянскую Церковь и сильно обармянились. Две женщины — ирландка и гречанка — даже выучили армянский язык. Думаю, такое происходило и в прошлом, просто мы мало об этом знаем. Эти важные механизмы показывают, что диаспора может воспроизводиться в том числе людьми, которые этническими армянами не являются — это не должно нас пугать или удивлять. В основном это происходит через браки.
Патриотизм третьего поколения
Следующее поколение диаспоры — захочет ли оно приезжать в Армению? Ну а какой у них образ Армении? Когда вы думаете об армянском пейзаже, вы видите картину Сарьяна. Когда вы добавляете к пейзажу звук, вы слышите Комитаса. Похоже, что советская власть непреднамеренно сумела создать высокую армянскую культуру своего времени. Туда свезли армянскую интеллигенцию, им дали какие-то средства, и под очень жестким советским контролем они начали создавать свой город. И создали его. Город, построенный Александром Таманяном по вполне сталинским проектам. Но эти дома облицевали туфом, сделали из них что-то похожее на средневековые армянские церкви. Как будто город стоял веками — это было гениальное достижение. Высокую культуру надо непременно сохранить, хотя при этом не забывать и низкую. Должны быть кафе, шашлычные, рестораны, где играют в нарды и звучит “рабиз”, согласен и на это (но чтобы спать все-таки давали). Должна быть насыщенная и разнообразная среда.
Огромную роль должно играть кино. Хорошее армянское кино — документальное и игровое, — которого нам сейчас так не хватает. Кино с мощными эмоциями. Оно может достучаться до многих. Язык кино достаточно доступен и простым людям, диалоги легко перевести. Есть еще и музыка. Сегодня в Армении я не знаю людей калибра Арама Хачатуряна. Думаю, они все же есть. Да их не так много и требуется…
Было поколение людей, создавших современную Армению. Одновременно жили Мартирос Сарьян и Арам Хачатурян, Тигран Петросян и Виктор Амбарцумян. Можно добавить еще, наверное, десяток имен, но не думаю, что больше. Это создало ту критическую массу, которая показывала, что быть армянином здорово, престижно. Принадлежать к небольшой, но очень творческой нации, занимающей очень престижные мировые позиции. В детстве армянского я практически не слышал. Так что я самокритично признаю, что отношусь к тому явлению, которое американские социологи называют национализмом третьего поколения. Впрочем, в английском языке слово “национализм” не имеет негативного оттенка, поэтому его правильнее переводить как “патриотизм” или “национальные чувства”.
В исследованиях национальных групп — итальянцев, поляков, армян, других иммигрантов и их потомков в Америке — отмечается, что первое поколение вообще не занимается сохранением традиций. Куда там сохранять, когда этим бывшим крестьянам даже при всем желании трудно от своих традиций избавиться. Для них главное — пробиться, зацепиться, утвердиться в этом новом космополитичном городском обществе. Их дети тем более не заботятся о традициях, они стараются стать самыми обыкновенными средними американцами, меняют свои имена. А вот уже третье поколение может себе позволить вдруг заинтересоваться историей своих предков именно потому, что они уже от рождения абсолютные американцы. Я на самом деле, конечно, абсолютно советский человек из Краснодара. Я — часть той космополитичной многонациональной советской общности, которая сложилась к 1970-м годам, и поэтому я мог делать такой выбор. Меня интересовала армянская история, я попытался выучить армянский язык — буквы по крайней мере выучил. И когда поступил в МГУ, попросил, чтобы меня отправили на практику в Ереван. В Ереване я столкнулся с другой проблемой — тут уже на меня смотрели свысока и с сожалением. В Армении моих патриотических порывов вовсе не оценили, даже наоборот. Мне постоянно давали понять, какой я, к сожалению, ненастоящий. Удивительно, но я совсем не обижался. Во-первых, согласен с вами сразу — конечно, я не настоящий армянин. Во-вторых, в Ереване мне так понравилось, настолько здорово там было просто ходить по улицам. Чему обижаться, если здесь в самом деле все настолько отличается от Краснодара? И в то же время почему-то все-таки родное. Ходил и читал по слогам, как ребенок, вывески на армянском и страшно радовался, когда вдруг что-то понимал.
…В 1969 году происходит восстание в Северной Ирландии. В 1960-е активизируются баски в Испании. В 1964-м начинается движение в Квебеке среди французского населения, которое называли белыми неграми Северной Америки. (Как говорил один мой знакомый, изнутри знающий Канаду: “Это единственная страна в мире, где говорить по-французски — признак некультурности”. По-французски говорят безграмотные рыбаки, фермеры, у которых по 8 детей — они группируются вокруг своего кюре, вся их жизнь протекает в сельской общине.)
В 1940-50-е годы произошло массовое передвижение в города. А в 1960-е эти новые горожане освоились. Это часть процесса оцивилизования новой среды. Город — чужая среда, он подавляет вас, отталкивает, вы здесь чувствуете себя козявкой. Есть два варианта отношения к этому. Один — пытаться полностью ассимилироваться. И атмосфера первой половины XX века очень тоталитарна в этом смысле везде. Картинка конца 1940-х — начала 1950-х: все нормальные американцы, все ходят в “МакДональдс”, живут в стандартных домах, смотрят одни и те же фильмы, одно и то же телевидение. Счастливые годы для Америки — первое десятилетие зажиточной жизни после великой депрессии. Хочется быть нормальным, быть как все. И новое городское сообщество не национально, оно наднационально, английский язык все учат, чтобы стать нормальными американцами. То же самое с русским языком — его в СССР учили не для того, чтобы стать русскими, а для того, чтобы стать советскими — прогрессивными людьми, которым открыта карьера в любом уголке Союза. Что происходит дальше — очень важный вопрос. Ответ на него вовсе не очевиден — мол, произошли какие-то изменения в политике, и люди стали чувствовать себя более национальными. Я рассуждаю здесь как микросоциолог: здесь именно проблема обживания среды. У всех одинаковые квартирки в девятиэтажках — я своим американским студентам показываю фрагменты из фильма “Ирония судьбы”, чтобы они поняли, что такое стандартизация. И вот вы хотите обставить эту квартиру так, чтобы она стала родным уголком, вы хотите сохранить в жизни какие-то ритуалы: как накрывается стол, какие тосты вы произносите, какие книжки читаете, играете вы в нарды или нет, какой подаете кофе — большинство этих ритуалов на самом деле недавние. Но это уже городские ритуалы, которые становятся признаками некоторой рафинированности. И эти маленькие ритуальчики должны быть в человеческой жизни, они по теории Дюркгейма соединяют людей. Очень важно, чтобы члены семьи собирались по воскресеньям и что-то вместе готовили. Обычно о пище редко говорят, все время говорят о политическом единстве диаспоры, а я подчеркиваю значение кухни, потому что это очень важная вещь.
Действительно, в 1960-70-е годы быть армянином стало престижно и весело даже в совершенно русской среде. Помню, как я в конце 1970-х приехал в Москву и мне многие говорили: “У вас же интереснее жизнь — интересная культура, какая-то своя древняя история, свои буквы, такая замечательная еда. Давай соберемся, и ты что-нибудь приготовишь армянское”. Вообще-то с детства мне родная еда — кубанский борщ. Моя мама от силы могла вспомнить, что у нее когда-то были соседки-армянки, которые ее учили заворачивать толму. Я сам уже учился готовить по книжке “Армянская кулинария”.
Армения, Грузия и Прибалтика среди московской интеллигенции того времени имели культовый статус. Туда было здорово поехать полазить по горам, посмотреть старинные церкви — вспомните хотя бы “Уроки Армении” Битова. Культ грузинского кино и грузинского застолья у старой московской либеральной интеллигенции продолжается по сей день. Посмотрите, с какой болью и часто непониманием они писали о войне в Южной Осетии. Когда они сталкиваются с ультранационалистическими и антирусскими заявлениями, исходящими из Грузии, они пытаются найти этому какое-то оправдание, но для них это апокалиптический удар. “Но ведь Грузия для нас родная”. Были и поездки “на доступный запад”, в Прибалтику, тех, кто не мог выехать за границу и попасть на Запад. Хорошо помню разговоры про Таллин, хотя сам я попал туда уже в постсоветские времена как преподаватель из Америки.
Если суммировать: в 1960-е происходит слом единообразия, многообразие становится допустимым. Не только в этническом смысле, но в отношении сексуальных меньшинств. Развиваются региональные идентичности — люди во Франции хотят быть аквитанцами, провансальцами. Мы, конечно, французы, но у нас есть что-то свое, местное, и это местное — здорово. Местная пища, местная культура, становится популярным фольклор. Посмотрите, какое количество фольклорных элементов проникает в массовую моду и культуру. Те же самые джинсы Levi Strauss — это же одежда американского фермера. Шлепанцы, которые мы совершенно правильно называем вьетнамками, ношение пончо, этническая музыка — например, латиноамериканская. Люди уже имели возможность задуматься о том, как обустроить свой дом, свою микросреду, и это есть на самом деле начало массовой глобализации. Именно в 1960-е годы в фильмах Жака-Ива Кусто впервые появилась возможность увидеть на цветной пленке, как выглядит подводный мир, по телевизору люди впервые смогли увидеть Южную Америку, Индию. А для западного человека стало реально полететь туда на самолете и поскитаться. Советский молодой образованный горожанин делал то же самое — он отправлялся куда-нибудь в Сибирь сплавляться на плоту или в Бухару. Искали экзотику в пределах политической досягаемости. Это часть одного исторического сдвига — создания нового класса образованных горожан. Сдвига, который в конечном счете привел к концу коммунизма. Везде в мире формируется гражданское общество: экологическое сознание, мультикультурализм, интерес к экзотическим культурам, мировой музыке — например, в джазе появляются элементы арабской музыки. Диаспора становится гораздо более позволительной, чем раньше — нет такого давления в сторону ассимиляции, и какая-то степень принадлежности к диаспоре дает вам возможность почувствовать себя в чем-то оригинальным.
«Новое Время»
