Интервью сайта проекта Xocali.net с тележурналистом Светланой Кульчицкой, освещавшей ход войны в Карабахе. Волей судьбы, она оказалась последней, кто видел и общался с ходжалинцами, находящимися в плену, а через двое суток без предусловий и добровольно переданных Азербайджану.
— Светлана Игоревна, вы одна из журналистов, освещавших Нагорно-Карабахский конфликт. Расскажите, как получилось, что вы оказались в эпицентре событий?
— В Карабахе я оказалась в 1992 году в силу естественного для меня профессионального интереса. Это было время, я бы сказала, «подвижки земных пластов» – все сдвигалось, образовывая трещины во всех пластах государственной и человеческой деятельности. Менялись и путались понятия. И в эти образовавшиеся каньоны в прямом смысле падали люди, как подкошенные. Политики проводили эксперименты. И самый главный – самоопределение. Безусловно, важный, а для отдельных республик – необходимый. Но, не имея практического опыта, законов, как разойтись с миром, они начинали войны.
В те годы я работала на Ленинградской студии телевидения и была знакома со многими людьми, кто следил за событиями в Карабахе, освещал их в центральной и ленинградской прессе. Это ленинградский писатель Игорь Бабанов, его коллега по сбору информации о Карабахе Константин Воеводский и другие. Когда следила за телевизионными репортажами, которые шли по центральному телевидению, то понимала, что подаваемая информация для меня крайне недостаточна. Войну я знала только по учебникам. Меня всегда больше интересовали люди и потому понять, как живут в условиях войны простые люди, как они воспринимают все, что происходит на их земле и, рассказать об этом, считала своим долгом. А так как была знакома с телевизионным оператором, уроженцем Карабаха, где у него осталась семья, вопрос о поездке решился быстро.
После недели жизни в Ереване, в ожидании погоды, мы вылетели в Карабах на вертолете, который обстреляли во время полета. В вертолете стояли бочки с горючкой, но на наше счастье пуля угодила точно между бочками, что нас и спасло, в противном случае и сегодня я бы витала где-то в небесах. Аэродром был разбит, и мы приземлились в горах. До Степанакерта добирались на машине на большой скорости, дабы избежать гибели. В Степанакерте жила в подвале, где жили ополченцы, бывшие работники студии телевидения, здание которого было взорвано. Были среди этих людей и преподаватели, портные, т.е. как говорится, служащие. Люди самых мирных профессий. Напротив – жило несколько семей: женщины, дети и пожилой человек.
В первый день познакомилась с бывшим оператором студии, он пригласил нас к себе в дом, который частично был разбит, а родители и брат жили в подвале. Их квартира была цела, но тепла, света, воды не было. Перекусили чем-то из консервированных запасов. На следующий день мой новый знакомый молодой, талантливый юноша погиб. Я от него не слышала слов, порочащих людей другой нации. Он говорил, что не хочет гибели мирных жителей тех населенных пунктов, где идут и будут идти бои. Он говорил, что вынужден защищать свой дом, свою землю, своих родных. Это было мое первое прямое столкновение со смертью, которую несла война. Потом ее было много.
— Также известно, что вам единственной удалось заснять на видео передачу жителей поселка Ходжалу азербайджанской стороне. Расскажите пожалуйста, как произошла эта встреча, как вы оказались там, почему решили проводить их и до какого места вы шли с ними.
— Утром следующего дня, после прилета, мы начали съемки и выехали на передовую, где были установлены часы перемирия. И именно там должен был состояться акт передачи жителей Ходжалы азербайджанской стороне.
— Вам удалось поговорить с ними вне кадра? Может они что-то пытались сказать, намекнуть или дать понять об ужасах, которые пережили, но боялись, что будут услышаны?
— Я разговаривала с ними, через переводчика, до записи на видеокамеру. И то, что они мне рассказали, уже отвечая на конкретные вопросы, идентично тому, что они говорили без микрофона. Это подтверждаю и через двадцать лет. Тем более мои профессиональные принципы не позволяют поступать иначе.
— С вами были армянские военные? Как они обращались с ходжалинцами? Вы заметили жестокое обращение с ними – их подгоняли, держали под дулом автомата, проявляли агрессию по отношению к ним или к Вам?
— Безусловно, рядом с ними находились ополченцы, в руках у которых были автоматы, но и на противоположной стороне, куда должны была перейти эта группа и где находились вооруженные бойцы азербайджанской армии. Я разговаривала с ними доброжелательно, не могу сказать, что с ними разговаривали грубо или хамским тоном те, кто их сопровождал. Все было в рамках делового тона, без окриков. Хотя обстановка войны к этому не располагает.
— Заметили ли вы на беженцах следы насилия? Кровоподтеки, раны, следы избиения, хромал ли кто-то из них или придерживал за больную часть тела?
— Ни побоев или других следов насилия я не видела. Да, вид у них был не для выхода в свет. Но и у меня вид был не для похода в гости.
— Что Вам больше всего врезалось в память?
— Острее всего я почувствовала, глядя на этих женщин и детей, переходящих границу, на азербайджанскую сторону, что они не для того пришли на эту землю, чтобы сносить все тяготы войны, как и те, кто покинул свои семьи и был вынужден взять в руки оружие, чтобы защищать свои дома, которые я видела разрушенными, сожженными. Я видела в госпиталях людей с отрезанными ушами, при мне разбомбили родильный дом в Степанакерте. Я познакомилась с мальчиком, на глазах которого вырезали всю семью. Он успел спрятаться под кровать. Я много видела в этой жизни, но то, что сегодня происходит в мире похоже на массовый психоз. Полное ощущение, что воздух заражен агрессией, что в воздухе витает жажда крови. Какое-то пришествие нового Дракулы.
Позже я встречалась с пленными в тюрьме, разговаривала с молодым человеком азербайджанской национальности, который жил в армянской семье, которая ждала своего сына из плена и могу сказать, и у меня есть видеоподтверждение, что этот молодой человек категорически не хотел бы воевать против армянских ополченцев в Карабахе. Он говорил, что лучше умереть, чем идти и убивать людей, с которыми он вырос. Он понимал, что этот ответ может быть потом истолкован против него, я дала ему возможность отклонить вопрос, но он ответил, что хочет разговаривать на эту тему. Содержали его как члена семьи, о чем тоже говорил без всякого нажима с моей стороны. Тем более, что я в своих работах никогда не употребляла выражение унижающей достоинство людей азербайджанской или любой другой национальности, в силу понимания и уважения каждой нации.
— Вы дистанцировались от войны в Карабахе на целых 20 лет и, как мне кажется, можете оценивать ситуацию свежим взглядом. Скажите, на ваш взгляд, почему азербайджанская сторона через 23 года начала собирать свидетельства очевидцев и не сделала этого тогда, по горячим следам?
— Я понимаю все психологические нюансы поведения этих людей в тот момент. Они могли лукавить или скрывать свои мысли перед переходом границы, но не так эмоционально и подробно. Образно говоря, баллы им за это не добавлялись. Если сегодня эти женщины, которых зачем-то интервьюируют по этому поводу только через 22 года, высказывают полностью противоположное мнение, то это должно оставаться только на их совести и совести тех, кто в очередной раз пытается раздувать пожар войны, пускай пропагандистской, но войны. А война заразна. И если уроки гибели своего народа, детей своей страны не урок для политиков, то в ход идут всевозможные методы, даже опросы пожилых людей через десятилетия, когда они могут в условиях, которые создают им их правители, их идеологи, апологеты кровопролитий ответить только однозначно — отрицать все, что говорили положительного о бывшем противнике.
Уважаемый во многом мною Франклин Рузвельт говорил: «Чтобы цивилизация уцелела, мы должны культивировать науку человеческих взаимоотношений, способность всех народов, самых разных, жить вместе в мире на одной земле». И удивительнее всего то, что само по себе слово «война» не вызывает восстания всего общества в целом. И, наверное, потому, политики позволяют себе подогревать ненависть одного народа к другому, как я и расцениваю интервью через 22 года с теми несчастными женщинами, попавшими под молох войны, а отцы от религии не могут найти слов, не хотят идти «на костер» ради спасения своей паствы.
